Ричард Бах. Иллюзии

Ричард Бах.
Иллюзии, или приключения Мессии, который Мессией быть не хотел

...отрывки...


Когда-то на дне одной большой хрустальной реки стояла деревня, и жили в ней некие существа.
Река безмолвно текла над ними всеми — молодыми и старыми, богатыми и бедными, хорошими и плохими, — текла своей дорогой и знала лишь о своем собственном хрустальном Я.
И все эти существа, каждый посвоему, цеплялись за камни и тонкие стебли росших на дне растений, ибо умение цепляться было у них основой жизни, а сопротивляться течению реки они учились с самого рождения.
Но одно существо наконец сказало: Я устал цепляться. И хоть я не вижу этого своими глазами, я верю, что течение знает, куда оно направляется. Сейчас я отпущу камень, и пусть оно унесет меня с собой. Иначе я умру от скуки.
Другие существа засмеялись и сказали: Дурак! Только отпусти свой камень, и твое обожаемое течение так тебя перекувырнет да шмякнет о камни, что от этого ты быстрее помрешь, чем от скуки!
Но он не послушался и, набрав побольше воздуха, разжал руки, и в тот же миг течение перекувырнуло его и ударило о камни.
Однако существо все же не стало ни за что цепляться, и тогда поток поднял его высоко над дном, и о камни его больше не било.
А существа, жившие ниже по реке, для которых он был незнакомцем, закричали: Глядите, чудо! Он такой же, как мы, однако он летит! Смотрите, Мессия пришел, чтобы спасти нас!
И тогда тот, которого несло течение, сказал: Я такой же Мессия, как и вы. Река с радостью освободит нас и поднимет вверх, если мы только осмелимся отцепиться от камней. Наша истинная работа заключается в этом странствии, в этом отважном путешествии.
Но они лишь громче закричали: Спаситель! — все так же цепляясь за камни, а когда они снова взглянули вверх, его уже не было, и они остались одни и начали слагать легенды о Спасителе.



И сказал он им: Если человек сказал Богу, что больше всего он желает помочь миру, полному страданий, и не важно, какой ценой, и Бог ответил и сказал ему, что он должен сделать, следует ли ему поступить, как ему было сказано?
— Конечно, Учитель! — закричала толпа. — Ему должно быть приятно испытать даже адские муки, если его об этом попросит Господь!
— И не важно, каковы эти муки и насколько сложна задача?
— Честь быть повешенным, слава быть распятым и сожженным, если о том попросил Господь, — сказали они.
— А что вы сделаете, — сказал Мессия толпе, — если Господь обратится прямо к вам и скажет: Я приказываю тебе быть счастливым в этом мире до конца твоей жизни. Что вы тогда сделаете?
И толпа стояла в молчании, ни единого голоса, ни единого звука не было слышно на склонах горы и во всей долине, где они стояли.
Мессия сказал в наступившей тишине: На пути нашего счастья, да будет так, чтобы нашли мы учение, ради которого выбрали именно эту жизнь. Вот что открылось мне сегодня, и решаю я оставить вас, чтобы шли вы своей дорогой, как сами того пожелаете.



Он немного покопался в багажнике за подголовником пассажирского сиденья и достал небольшой томик в замшевой обложке. «СПРАВОЧНИК МЕССИИ НАПОМИНАНИЯ ДЛЯ ПРОДВИНУТОЙ ДУШИ».
— Почему ты сказал «Руководство для Спасителей»? Здесь написано «Справочник Мессии».
Я начал листать эту книжку, состоящую из афоризмов и коротких советов.

«Перспектива — воспользуйся ей, или отвернись от нее. Если ты открыл эту страницу, значит, ты забываешь, что все происходящее вокруг тебя нереально. Подумай об этом».
«Прежде всего вспомни, откуда ты пришел, куда ты идешь и почему ты заварил всю эту кашу, которую и расхлебываешь. Помни, что ты умрешь ужасной смертью. Все это хорошая тренировка, и тебе она понравится больше, если ты не будешь забывать об этих фактах».
«Все же, отнесись к своей смерти с некоторой серьезностью. Смех по пути на эшафот обычно бывает непонятен менее продвинутым жизнеформам, и они назовут тебя безумцем».

«Когда ты учишься — ты лишь открываешь для себя то, что ты давно уже знаешь.
Когда ты совершаешь поступки — ты показываешь, что ты действительно знаешь это.
Когда ты учишь — ты лишь напоминаешь другим, что они знают все это так же хорошо, как и ты.
Мы все учимся, поступаем и учим».
«Единственная твоя обязанность в любой из данных тебе жизней заключается в том, чтобы ты был верен самому себе.
Быть верным кому-либо еще, или чемулибо еще невозможно, кроме того, это отличительный признак лжепророка».
«Самые простые вопросы на самом деле самые сложные. Где ты родился? Где твой дом? Куда ты идешь? Что ты делаешь? Думай об этом время от времени и следи за тем, как меняются твои ответы.
Лучше всего ты учишь тому, чему тебе больше всего надо научиться самому».

«Живи так, чтобы тебе никогда не пришлось стыдиться, если что-нибудь из того, что ты делаешь или говоришь, станет известно всему миру, — даже если то, что станет известно, будет неправдой».
«Твои друзья узнают тебя лучше в первую минуту вашей встречи, чем твои знакомые смогут узнать тебя за тысячу лет».
«Лучший способ избежать ответственности заключается в том, чтобы заявить: «Я за это отвечаю».

«По жизни тебя ведет заключенное в тебе веселое призрачное существо, полное жажды познания, которое и есть твое истинное Я. Никогда не отворачивайся от возможного будущего, пока не убедишься, что тебе в нем нечему научиться. Ты всегда волен передумать и выбрать себе какое-нибудь другое будущее или какое-нибудь другое прошлое».

«Каждая проблема таит в себе бесценный дар.
И ты создаешь себе проблемы — ведь эти дары тебе крайне необходимы».




— Твой вопрос, Ричард, заключался в том, что даже в самые лучшие времена ты не мог понять, зачем мы здесь.
Я вспомнил.
— И этот фильм был мне ответом.
— Да.
— Да?
— Ты не понял, — сказал он.
— Нет.
— Это был хороший фильм, — сказал он, — но самый распрекрасный фильм в мире все равно лишь иллюзия, не так ли? На экране ничто не движется, так только кажется. Свет становится то ярче, то темнее, а нам кажется, что на плоском экране, установленном в темноте, есть движение.
— Пожалуй, все так. — Я начинал понимать.
— Люди, все те, кто ходит на фильмы, зачем они приходят, если это всего лишь иллюзии?
— Ну, это развлечение, — сказал я.
— Им интересно. Правильно. Раз.
— Они могут чему-нибудь научиться.
— Отлично. Всегда так. Новые знания. Два.
— Фантазия. Можно уйти от проблем.
— Это развлечение. Раз.
— Технические причины. Посмотреть, как сделан фильм.
— Учеба. Два.
— Уйти от скуки.
— Уход. Ты уже говорил.
— Общение. Быть вместе с друзьями, — сказал я.
— Причина, чтобы пойти, но цель не фильм. Все равно это развлечение. Раз.
И что бы я там ни предлагал, все укладывалось в эти две причины; люди смотрят фильмы ради забавы, или ради новых знаний, либо ради того и другого вместе.
— И фильм — это вроде как наша жизнь, правильно, Дон?
— Да.
— А тогда почему некоторые выбирают плохую жизнь, как фильм ужасов?
— Они не просто приходят на фильм ужасов ради забавы, они с самого начала знают, что это будет ужасный фильм, — ответил он.

— Но почему?
— Ты любишь фильмы ужасов?
— Нет.
— Но некоторые ведь тратят уйму денег и времени на то, чтобы посмотреть ужасы или дурацкие мюзиклы, которые другим кажутся скучными и пустыми? — Он дал мне возможность ответить на этот вопрос.
— Да.
— И ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои. Это называется словом «свобода».
— Но почему людям хочется, чтобы их пугали или нагоняли на них тоску?
— Потому, что они думают, что заслужили это за то, что сами пугали когото, или им нравится чувство возбуждения, сопутствующее страху, а может быть, они уверены, что все фильмы просто обязаны быть такими тоскливыми. Можешь ли ты поверить, что большинство, по причинам достаточно веским для них, получают искреннее удовольствие от уверенности, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Нет, ты не можешь поверить.
— Нет, не могу.
— Пока не поймешь это, ты будешь продолжать удивляться, отчего некоторые несчастливы. Они несчастны потому, что сами решают быть несчастными. Ричард, это так!
— Гм.
— Мы — задорные и озорные существа, веселые дети Вселенной. Мы не можем умереть, и нам, как и иллюзиям на экране, ничто не может повредить. Но мы можем поверить в то, что нам очень плохо, и представить это в самых ужасающих и мучительных подробностях, на какие только способны. Мы можем поверить в то, что мы жертвы, что нас убивают, или что мы сами кого-то убиваем, и что мы — лишь пешки в борьбе милостивой Судьбы и Злого рока.
— У нас много жизней? — спросил я.
— Сколько фильмов ты посмотрел?
— Ага!
— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах; все, что имеет пространство и время — лишь фильм и иллюзии, — сказал он. — Но пока что в наших иллюзиях мы можем многому научиться и неплохо позабавиться, правда?
— А как далеко ты проводишь эту аналогию с фильмами?
— А как далеко тебе бы хотелось? Ты сегодня посмотрел фильм отчасти оттого, что я хотел его посмотреть. Многие выбирают себе жизни потому, что им нравится быть и работать вместе с друзьями. Актеры из сегодняшнего фильма и раньше играли вместе — «раньше или позже» — это зависит от того, какой фильм ты посмотрел первым; ты даже можешь видеть их на разных экранах одновременно. Мы покупаем себе билеты на эти фильмы, платя за вход своим согласием поверить в реальность пространства и реальность времени... Ни то, ни другое не истинно, но тот, кто не хочет заплатить эту цену, не может появиться на этой планете, или вообще в любой пространственно-временной системе.

— А есть такие люди, которые совсем не имели жизней в пространстве-времени?
— А есть такие люди, которые совсем не ходят в кино?
— Понял. Они учатся иначе?
— Ты прав, — сказал он, довольный мною. — Пространство-время — это довольно примитивная школа. Но многие держатся этой иллюзии, даже если она и скучна, и они не хотят, чтобы в зале зажгли свет раньше времени.
— А кто сочиняет эти фильмы, Дон?
— Ну не странно ли, как оказывается мы много знаем, если начнем спрашивать самих себя, а не других? Кто сочиняет эти фильмы, Ричард?
— Мы сами, — сказал я.
— А кто играет?
— Мы.
— А кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, билетер, кто смотрит за всем этим? Кто волен выйти из зала в середине или в любое время, изменить, когда захочет, весь сценарий, кто волен смотреть один и тот же фильм снова и снова?
— Дай-ка подумать, — сказал я. — Любой, кто захочет?
— Ну, не достаточно ли тут для тебя свободы? — спросил он.
— И поэтому фильмы так популярны? Потому, что мы инстинктивно знаем, что они так схожи с нашими жизнями?
— Может быть, и так, а может, и нет. Да это и не важно. А что представляет собой кинопроектор?
— Наш мозг, — сказал я. — Нет. Воображение. Это — наше воображение, как бы его ни называли.
— А что такое сам фильм? — спросил он.
— Вот этого я не знаю.
— То, что мы согласны допустить в наше воображение?
— Может быть, и так, Дон.
— Ты можешь держать бобину с фильмом в руке — он весь тут: начало, середина, конец — все сжато в одну секунду или одну миллионную долю секунды. Фильм существует вне времени, записанного на нем, и если ты знаешь, что это за фильм, ты знаешь, в общих чертах, что там должно случиться, еще до входа в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь и несчастье, ты знаешь, что все это произойдет. Но для того, чтобы тебя захватил и унес этот фильм, для того, чтобы полностью насладиться им, тебе надо вставить его в проектор, и прокрутить через объектив кадр за кадром; для того чтобы погрузиться в иллюзию, обязательно необходимо пространство и время. Поэтому ты платишь свою монетку, и получаешь билет, и устраиваешься поудобнее, и забываешь о том, что происходит за стенами кинозала, и кино для тебя начинается.




«Твоя совесть — это мерило искренности твоего желания быть самим собой. Прислушайся к ней внимательно».

— Мы все свободны делать то, что мы хотим, — сказал он той ночью. — Ведь это так просто, ясно и понятно. Вот великий путь к управлению Вселенной.
— Да, почти. Ты забыл об очень важной детали, — уточнил я.
— Какой же?
— Мы все свободны делать то, что хотим, пока мы не вредим кому-либо, — напомнил я. — Я знаю, что ты хотел это сказать, но следует говорить вслух то, что имеешь в виду.
В темноте внезапно что-то зашуршало, я взглянул на него.
— Ты слышал?
— Да. Похоже, там кто-то есть... — Он поднялся и ушел в темноту. Внезапно он засмеялся и произнес имя, которое я не расслышал. — Все нормально, — сказал он, — нет, мы будем рады тебе... зачем тут стоять... пойдем, мы тебе действительно рады...
Незнакомец отвечал с сильным акцентом, чем-то похожим на румынский.
— Спасибо. Мне бы не хотелось вторгаться в вашу компанию.
Вид человека, которого он привел к костру, был, как бы это сказать, несколько неожиданным для ночной поры в этих краях. В его облике было что-то волчье, пугающее. Гладко выбритый мужчина небольшого роста, в вечернем костюме и черной накидке с красной атласной подкладкой чувствовал себя на свету неуютно.
— Я проходил мимо, — бормотал он. — Полем короче идти до моего дома...
— Да ну... — Я видел, Шимода не верил этому человеку, знал, что он врет, и в то же время изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я надеялся вскоре тоже все понять.
— Устраивайтесь поудобнее, — предложил я. — Можем ли мы чем-нибудь помочь? — На самом деле у меня не было такого уж сильного желания помогать, но он так ежился, что мне хотелось, чтобы он хоть немного расслабился, если, конечно, сможет.
Он посмотрел на меня с отчаянной улыбкой, от которой я похолодел. «Да, вы можете помочь мне. Мне это крайне необходимо, иначе я бы не попросил. Можно я попью вашей крови? Совсем чутьчуть? Это моя пища; мне нужна человеческая кровь...»

Может быть, во всем виноват акцент или я не понял его слов, но вскочил я на ноги быстрее, чем когда-либо за много последних лет, подняв в воздух целую тучу соломинок.
Он отступил. Я не так уж мал и, наверное, вид у меня был угрожающим. Он отвернулся.
— Сэр, простите меня! Простите. Пожалуйста, забудьте, что я говорил чтото о крови! Но понимаете...
— Что вы там такое бормочете? — от испуга мой голос звучал очень яростно. — Какого черта вам надо, мистер? Я не знаю, кто вы такой, может, вы вроде ВАМ — ...
Шимода оборвал меня до того, как я смог закончить это слово.
— Ричард, наш гость говорил, я ты его перебил. Пожалуйста, продолжайте, сэр; мой друг несколько нетерпелив.
— Дональд, — сказал я, — этот тип...
— Успокойся!
Это настолько удивило меня, что я успокоился и с некоторым страхом вопросительно посмотрел на незнакомца, вытащенного из родной ему темноты на свет нашего костра.
— Пожалуйста, поймите меня. Я не виноват, что родился вампиром. Не повезло. У меня мало друзей. Но мне необходимо немного свежей крови каждую ночь, или я чувствую страшную боль, а если не достать ее дольше, то я не могу жить! Пожалуйста, мне будет очень плохо, я умру, если вы не разрешите мне попить вашей крови... совсем немного, мне больше пол-литра и не надо... — Он сделал шаг вперед, облизываясь, думая, что Шимода каким-то образом руководит мной и заставит меня подчиниться.
— Еще один шаг, и кровь обязательно будет, мистер. Если вы только прикоснетесь ко мне, вы умрете... — Я бы не убил его, но очень хотел связать, для начала, и уж потом продолжить наш разговор.
Он, должно быть, поверил мне, поскольку остановился и вздохнул. А затем повернулся к Шимоде.
— Ты доказал, что хотел?
— Я думаю, да. Спасибо.
Вампир посмотрел на меня, улыбнулся, полностью расслабившись. Он наслаждался, как актер на сцене, когда представление окончилось.
— Я не буду пить твою кровь, Ричард, — сказал он дружелюбно, на прекрасном английском, совсем без акцента. И прямо у меня на глазах начал таять в воздухе, как будто внутри него выключился свет... Через пять секунд он исчез.
Шимода опять подсел к костру.
— Я очень рад, что ты только пугал его!
Я все еще дрожал от избытка адреналина в крови, готовый к схватке с монстром.
— Дон, я не уверен, что гожусь для этого. Может, ты лучше расскажешь мне, что тут происходит. Например, что... это было?

— Это был вампир из Трансильвании, — сказал он с еще большим акцентом, чем говорило то чудище. — Или, если быть точным, это была мыслеформа вампира из Трансильвании. Если ты когда-нибудь захочешь рассказать о чем-нибудь, а тебе покажется, что тебя не слушают, сотвори им небольшую мыслеформочку, чтобы проиллюстрировать то, что ты хочешь сказать. Тебе кажется, я перестарался, — эта накидка, клыки, акцент? Он тебя слишком сильно напугал?
— Накидка была первоклассная, Дон. Но он был уж больно стереотипен, даже слишком... Мне вовсе не было страшно.
Он вздохнул.
— Ну ладно. Но ты, по крайней мере, понял, о чем я говорил, и это главное.
— О чем ты говорил?
— Ричард, когда ты так яростно набросился на моего вампира, ты поступал так, как сам того хотел, несмотря на то, что ты думал, что это повредит кому-то. Он даже сказал тебе, что ему будет плохо, если...
— Он собирался напиться моей крови!
— Что мы делаем всякий раз, когда говорим людям, что нам будет плохо, если они не поступят, как мы того хотим.
Я надолго замолчал, обдумывая все это. Мне всегда казалось, что мы свободны поступать, как пожелаем, если это не вредит кому-нибудь, но это не подходило. Чего-то не хватало.
— Тебя сбивает с толку, — подсказал он, — общепринятая трактовка, которая на самом деле невозможна. Это слова «вредит кому-нибудь». Мы сами всегда выбираем, повредит нам это или нет. Решаем мы. И никто иной. Говорил ведь тебе мой вампир, что ему будет плохо, если ты не разрешишь ему напиться кровушки. Это его решение, что ему будет плохо, это его выбор. А то, что ты делаешь по отношению к этому, есть твое решение, твой выбор: дать ему напиться твоей крови; не обращать внимания; связать его; проткнуть ему сердце осиновым колом. Если ему не понравится осиновый кол, он свободен защищаться любым способом, по своему желанию. И каждую секунду жизнь ставит тебя перед новым выбором.
— Если посмотреть на это с такой точки зрения...
— Слушай, — сказал он, — это очень важно. Мы все. Свободны. Поступать. Так. Как. Мы того захотим.



«В твоей жизни все люди появляются и все события происходят только потому, что ты их туда притянул.
И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты выбираешь сам».